 Как мудро отметило большинство кинокритиков, а также людей, причастных к созданию этого 172-минутного полотна, судить о «Внутренней империи» тяжело. Проще говоря, не представляется никакой возможности. На что рассчитывал режиссер, которого испуганная индустрия стала задвигать, как многоуважаемый шкаф, остается только гадать. После того как Линчу пришлось из обрезков недофинансированного, зарубленного телесериала делать полнометражный «Малхолланд-драйв», нежно принятый только сектой карликолюбов и любителей черного вигвама, он решил-таки отбросить шутки в сторону и снять фильм, который, без сомнения, распугает добрую половину старых плакальщиков над телом Лоры Палмер.
Те, у кого за Линча сердце продолжает болеть, очевидно, заметят, что в процессе создания «Империи» он разорил не только изрядную часть прогрессивной Америки, но уже и дружественной Польши.
К тому же он подточил благополучие хорошей женщины, актрисы Лоры Дерн, которая выступила как основной продюсер фильма, а также исполнила главную роль (несколько, много главных ролей) с очевидной потерей нервных клеток и даже нервных окончаний.
Если и можно провести какие-то близкие, хоть чем-то понятные и корявые параллели, то можно сказать, что «Империя» по уровню оскорбительного небрежения зрительским комфортом стоит где-то рядом с «Хрусталев, машину!» нашего Германа. Впрочем, можно расценить уровень сложности и наоборот – как уровень полного доверия, сердечного жеста. Ты, мол, зритель, такой же, как и я, чем ты хуже меня, зритель? Чего я буду гордиться и снимать так, словно все сложное может понять только киношная камарилья? Иди, будешь дорогим гостем, садись здесь, двигайся поближе, еще ближе – а, ближе некуда? А ты давай, проникай, шевелись, протискивайся, вдавливайся, не стесняйся! Большая часть зрителей, расшвыривая поп-корн, несется к выходу. Оставшийся костяк, хребет, можно сказать, синефилии, остается сидеть и когда уползут бесконечные титры, пересчитавшие тех, кто доверился доброму Линчу.
Картина, снятая тряской любительской камерой, зеркалит, перекидывает слои реальности вверх-вниз, попадая ими в различные времена, а что еще милее – в разнообразные формы восприятия. То есть, когда начинается рассказ о киноактрисе Никки Грейс, которая получила роль в фильме и играет эту роль, физический способ восприятия экрана один. Поскольку картина, в которой снимается Никки, проклята каким-то проклятьем польских цыган, то появляется линия, рассказывающая непростое про польских цыган, и это куски уже другого кино, тоже гениального. Но разобраться в нем мешают осколки третьего фильма, снятого уже совсем иначе. Ведь серьезный муж предупреждал Никки не связываться с ее партнером по съемкам и актера этого предупреждал, но любовь снималась и случилась, и теперь актриса попадает в изнанку своей действительности, бегает за декорациями в тот момент, когда она же, Никки, сидит с режиссером и партнером на первой читке роли. И сидит, что примечательно, несколько дней назад.
Явочная квартира между этими непростыми явлениями – номерок в дешевом мотеле, куда иногда забредают все подряд, и иногда герои не те, кем они кажутся, потому что они уже другие люди, догадывающиеся, что где-то оставлены их основные сущности. Скажем честно: это только начало событий. Первые часа полтора. Действие прерывается появлением группы девушек с песнями и прочими вставными номерами, которые подбадривают или обсуждают героиню, а также появляются куски ситкома про огромных человекоподобных кроликов (эти куски Линч любовно выкладывал на своем сайте сильно загодя).
Путешествие по подсознанию окончательно лишилось у этого режиссера глазури, попартовой хитрости, торжественности или однозначной ужасности.
Все это, конечно, осталось – и ужас, и хитрость, и понатыканные в итоге повсюду кинокамеры с микрофонами, но во «Внутренней империи» уже не только герои измученные, изумленные пешки. Здесь уже все способы снимать кино и все способы кино воспринимать пляшут под режиссерскую дудку. Смотреть это – все равно что разгрузить вагон с мировой кинематографией или понять и надсмеяться надо всем психоанализом за три часа. Пролететь по американским горкам чужого мозга, залетев в свой.
Устроив этот почти непристойный кинематографический шабаш, режиссер добивается своего мытьем и катаньем. Сменой цветного изображения и ч/б, сверхкрупными планами и почти полной потерей освещения, сменой резкости и еще какими-то фокусами вкупе с перемещением героев, их раздвоением и умножением, – всем этим он дезориентирует и затаскивает в пределы Внутренней Империи, внутрь самого процесса сознания. Его отрывочности, всполохов, мгновенных обрывочных фантазий «а что было бы, если», вспышек памяти, залетов и загибов страха и воображения. Закономерно, что в конце выясняется, что героиня, мечась иголкой в швейной машинке, прошивая собой лоскуты времени и пространства, добилась освобождения другой женщины от морока и плена. Надо ли говорить, что та женщина – полька, но, с другой стороны, она кусок и главной героини тоже. Проклинать режиссера за неразбериху не останется сил, так он вымотает поклонников тремя как минимум ложными концовками и слезно-веселым катарсисом. В конце концов он расколдует щедрой рукой всех героев, а у зрителя останется ощущение, что он три часа что-то в полной мере, с силой ощущал. А признайтесь, сегодня даже иллюзия этой полной меры стоит дорого.
Выбежавшие из зала предатели скажут, что Линч устарел и окончательно запутался. Оставшиеся убедятся, что в одном Линче кроется сто и каждого стоит смотреть. Эти взгляды и реальности имеют право на существование, а их болезненный разлад добавит невидимого напряжения в этом мире. Мир в это время смотрит «Человека-паука». |
